Бисова сотня - Страница 2

Сначала, вроде как совсем во сне это было, проснёшься и забудешь, - говорил мне Остап, - а теперь и во сне смердит невыносимо, и с каждым разом вонь все гуще.

Ничего я другу не посоветовал. Да и чего тут посоветуешь, коли сны снами, а дед Юрко дело свое исполнял честно – не брали нас сепарские пули и снаряды.

Так прошло два месяца. А потом – дело было в Дебальцево, мы там как всегда сепаров и русню окружили, но попали под град, и засыпало нас с другом в глубоком подвале. Вот беда, так беда. Сначала попробовали копать, вроде ж и оконце есть и небо видно - да где тут выкопаешься? Мобила связь не берет, и кричать никакого смысла – вначале артиллерия гремела, а потом тишина, - ни крика, ни голоса. Хорошо, что трохи поесть и попить у нас было. Как ночь пришла, легли спасть, да только спал я не долго, и проснулся от невыносимого смрада. Смотрю, а Остап спит, спит, а будто с кем-то борется. И все стонет:

- Не надо диду, отпусти ты меня, Христа ради, не пойду я в твой схрон.

Хотя и страшно было мне, да только Остап друг мне, бросился я на него и ну его бить, толкать и пихать, что бы проснулся. Глаза у него открылись, но он и с открытыми все борется с кем-то и все деда упрашивает в схрон его не забирать. И тут слышу - петух! Далеко так, но слышно. И откуда он тут взялся, мы же всех петухов как месяц в суп отправили. Небось, с самого Енакиева голосит. И вижу я, как начало Остапа отпускать. В глазах смысл появился, и бороться с дедом он перестал, да только радости в нем не прибавилось.

- Эх, дурак я дурак, - говорит, - что послушал старую ведьму и с дедом Юрком связался. Теперь через это и смерть моя придет.

Начали мы опять копать, да «помогите» кричать, но никто нас не услыхал, а бетонные плиты голыми руками копать, - толку мало. Так что сели мы с Остапом бок о бок, а он меня и попросил, что бы, как ночь придет, я ему спать не давал, тормошил. Тем более и заснуть то было мудрено, ведь поскольку сидели мы в подвале вторые сутки, если да пили, то и облегчались соответственно. И запашок сделался, конечно, не таким, как от тряпицы деда Юрко, но от свежести далеким.

Долго ли коротко ли, а пришла ночь. Сидим мы вдвоем с дружком, обо всем поговорили, все обсудили, и чувствую я, сон неудержимо наползает. Пока бодрились, то я задремлю, и Остап меня пихнет, то он носом кивнет, а я его тут же за плечо потрясу, но, видать, в один момент задремали мы с ним оба, так что проснулся я опять от невыносимой вонючести и вижу: Остап снова с невидимым дедом борется. Только гляжу я, побеждает сегодня дед. Ноги то Остаповы уже по колено зарыты, как он не упирается, а понемногу в земле как будто тонет. Знал я уже, что будить его бесполезно, и тогда, закрыв глаза от страха, обхватил Остапа под руки, и держу из всех сил. Я держу, и дед Юрко – сука, тянет. И так тянет, что никакой у меня мочи нет. Остапа уже по пояс засосало, и я уж думал все, конец и мне и ему, и уже сам стал различать, как дед Юрко под землею ругается. Но вдруг слышу вдалеке, у самых сепаров: ку-ка-ре-ку!

Тут сразу Остапа дед тянуть перестал, а я как дернул его со всей оставшейся силы и полетели мы с ним по полу. Смотрю я на товарища – весь в земле, глаза дурные, да и я в землице извалялся. А откуда она, земля то, когда пол бетонный? Экая бесовщина!

Понемногу Остап успокоился, но заметил я, что как-то изменился он, посмурнел – даже завтракать не стал, только водицы попил. А потом мне и говорит:

- Чую я, Грыцько, что пришел мой смертный час. Не пережить мне следующую ночь. Утянет меня дед Юрко, сволочь старая, в свой схрон вековать. И не в небесную сотню я попаду, а в чертову!

Принялся я его успокаивать, говорю, что две ночи отбились, и третью отобьёмся. Но вижу, кончилась у него вера. Письмо родным отписал, да все сидел до ночи, в угол смотрел. Совсем, вижу, пропал парень. Как ночь подошла, опять я пытался не спать, а Остап уже на все плюнул, завалился в сон, как другие на казнь идут. Тут и я задремал, а как проснулся – снова от невыносимой вони, такой, что еще и не было. Прям зеленым, как сопля, облаком эта вонь клубилась по подвалу. И опять смотрю, пол не бетонный, а земляной и Остап с дедом борется. Только пихается он совсем слабенько, а дед Юрко живой силой налился до натуральной видимости. Собрался я как прошлой ночью дружка моего за руки держать. Даст Бог, сколько смогу, удержу.

Я уже было вскочил, и только собрался Остапа тащить, как вдруг кто-то мне прямо в ухо заверещал пронзительно: - «Слава Украине!». Да так, что все у меня как отнялось, и тело слабость взяла. Глянул, а вокруг, посередь смрада рожи туда-сюда летают. Хари такие препоганые, морды корчат, языками синими машут и воют похабно. Я одну узнал – в книжке видал, точь в точь – Бандера. А вторая, надменно-глумливая в старинной шапке – небось, Мазепа. Третью не видал, но сдается мне, - це Петлюра. Остап то ими договор свой со старым бандеровцем святил. Вот и явились договор исполнять.

Смотрю я, а Остап уже по пояс в земле. Дернулся я на помощь опять, но не тут то было. Другая рожа подскочила и в другое ухо как взвизгнет: «Героям Слава!». Тут опять аж потемнело все в глазах и упал я оземь. Но вижу - друг мой уже в земле по грудь. Да разве может нечесть поганая казака русского своим визгом запугать! Дал в зубы бандереной харе, в глаз Мазепе поганому, а Петлюра и вовсе пинка получил и в угол с воем укатился. Кинулся я и схватил Остапа за руки.

- Держись, говорю, казак, счас вытянем тебя.

А от Остапа одни плечи остались, голова да руки. И трясет он головой да шепчет посиневшими губами: «Не вытянешь ты меня, Грицько, сколько не старайся. Потому что тянет вниз меня не один плешивый дед Юрко, а целая небесна сотня. Только не на небе она, а в схронах, да ямах сидит, и не небесная она, а бисова-смердюча. И мне там вековать с ними, дедовы портянки нюхать. Прощай.